Буркхардт Я. Размышления о всемирной истории / Пер. с нем. М.: РОССПЭН, 2004. – 560 с.

Буркхардт Я. Размышления о всемирной истории / Пер. с нем. М.: РОССПЭН, 2004. – 560 с.

Образованный читатель выберет для себя эту книгу по имени автора. Якоб Буркхардт (1818–1897) – видимо, самый зрелый и сильный исторический ум второй половины XIX века. Подобное не располагает к тому, чтобы без проблем «вписываться» в готовые рамки усредненного понимания исторической профессии. Свою выключенность из круга «других историков», непринадлежность к ни к кому Буркхардт находил нужным подчеркивать. Будучи признанным и ценимым исследователем, он не поддерживал отношения с научными обществами, а после 1860 года (со времени выхода его шедевра «Культура Италии в эпоху Возрождения») даже перестал публиковаться. Отклоняя все предложения о продолжении академической карьеры, Буркхардт уединился в своем любимом Базеле, обучая нескольких студентов, читая лекции жителям города. За этими внешними фактами биографии ученого стоит единство жизни и убеждений, делающее сочинения Буркхардта в одинаковой мере историческими и философскими, нравственным поступком и культурной акцией. «Никто не осмеливается применить к самому себе закон философии, никто не решается жить как философ», – эти горькие слова Фридриха Ницше, сказанные об историках, не относятся по крайней мере к одному из них, Якобу Буркхардту. Тексты Ницше, взятые для сравнения, могут придать нашему пониманию Буркхардта нужную контрастность. Жизненный и исторический мир Якоба Буркхардта связан с философией Шопенгауэра, бывшей отправным, начальным пунктом великого умственного движения Фридриха Ницше. Под их ногами разверзается одна пропасть. Подобно Ницше, целью Буркхардта было разрушение иллюзий и возвращение человека к осознанию и признанию своих пределов, своей конечности и невозможности счастья: «Нам следует вообще попытаться исключить понятие «счастье» из жизни народов и заменить его каким-нибудь другим» (с. 221). Торжествующее зло, человеческие страдания, гибель культуры составляют необходимую часть «всемирно-исторической экономики». «Более сильный – это далеко не лучший. Что успеха добивается наглец и посредственность, мы можем повсеместно наблюдать и в растительном мире». «Пусть все эти подчиненные силы окажутся, возможно, и лучшими, и более благородными, тем не менее именно победители, хотя и продвигаются вперед благодаря одному своему господствующему положению, несут с собой то будущее, о котором они и сами еще не подозревают». Эгоизм людей и народов способен оставлять после себя столь непоправимые нравственные опустошения, которые вообще исключают возрождение к лучшему: в таких краях «никогда уже не поверят в справедливость и человеческую доброту» (с. 223–224). Целые страницы Буркхардта даже по стилю напоминают Ницше. Но дальше начинаются принципиальные различия. «Веселая наука» Фридриха Ницше с его апологией «белокурых бестий» доводит до газовых камер и СС; говоря его словами: если долго смотришь в бездну, бездна тоже смотрит в тебя. История Якоба Буркхардта имеет ту цену, что приковывает внимание к проблеме выживания человеческого духа. Буркхардт становится на сторону «культуры старой Европы», избирая для себя роль ее отрешенного знатока и исследователя. В знаменитом эссе «О пользе и вреде истории для жизни» Ницше обрушивается на «новейшее поколение ученых, мягко выражаясь, бесконечно отличное от ученых прежнего склада». Смертельно истощающая дух «историческая лихорадка» XIX века, оторванная от настоящих потребностей жизни, влечет ослабление личности, «словно кто-то переложил героическую симфонию для двух флейт и приспособил ее к вкусам погруженных в свои грезы курильщиков опиума». «Конечно, нам нужна история, – гремит Ницше, – но мы нуждаемся в ней иначе, чем избалованный и праздный любитель в саду знания… Это значит, что она нужна нам для жизни и деятельности, а не для удобного уклонения от жизни и деятельности или еще менее для оправдания себялюбивой жизни и трусливой и дурной деятельности». На голову «поколения евнухов для охраны великого всемирно-исторического гарема» Ницше призывает грезящихся ему «истребителей змей», единственным и неодолимым преимуществом которых должно стать возвращение к своим «истинным потребностям». Буркхардту отвратительны те и эти: «Я же знаю об истории слишком много, чтобы ожидать от деспотизма масс чего-либо, кроме грядущей тирании, которая будет означать конец истории… Я хочу скрыться от всех них, от радикалов, коммунистов, индустриалистов, интеллектуалов, выскочек, резонеров, абстракции, абсолюта, философов, софистов, государства, фанатиков, идеалистов и всех прочих «истов» и «измов»… Я не в силах ничего поделать с обществом в целом. Мы все можем погибнуть. Но по крайней мере я хочу поделиться своим интересом, во имя которого я должен погибнуть, а именно старой культурой Европы» (Burckhardt J. Briefe. Bremen, 1965, S. 93, 96–97). Единственное, что может предпринять восприимчивая душа, – так это уйти в подполье, растить свой собственный сад, помнить о прошлом и ждать, пока совершающееся безумие не истощит себя собственными силами. Тогда, быть может, придет новый век культуры. Книги под названием, указанным на титульном листе, Буркхардт не писал. В нее собраны подготовительные материалы к лекциям, не предназначавшиеся автором для печати и названные им иначе: «Об изучении истории». Самочинное переименование в «Размышления о всемирной истории», предпринятое первым немецким издателем в 1905 году («чтобы заглавие никого не смогло ввести в заблуждение», с. 7), как раз и иллюстрирует расхождение Буркхардта с историками своего времени, их взаимное непонимание. Чем Буркхардт никогда не занимался, так это игрой в вопросы и ответы о течении всемирной истории. Он не согласен принять грубый и насильственный схематизм философии истории Гегеля не потому, что верит в какой-то еще. Великие умы XIX века (в том числе Карл Маркс) стремятся понимать историю как взаимодействие противоречивых элементов в обществе и природе человека; история движется от столкновений этих могущественных сил. «Буркхардт, напротив, не видит никакого развития; в его восприятии все предметы сплетаются, образуя ткань большей или меньшей ясности и интенсивности, большей или меньшей свободы или угнетения, большей или меньшей подвижности. Время от времени в подготовленных гениями обстоятельствах мы можем видеть блистательное зрелище созидания, в котором даже политика и религия приобретают черты искусства. Но, по мнению Буркхардта, в художественной восприимчивости нет прогрессивной эволюции, так что в конечном итоге из политических и религиозных импульсов не происходит ничего, кроме угнетения. Истина, которой учит история, – это меланхолическая истина. Она не ведет ни к надежде, ни к действию. Она даже не предполагает, что человечество будет существовать в дальнейшем» (Уайт Х. Метаистория: Историческое воображение в Европе XIX века. Екатеринбург, 2002, с. 269). Вместо «философии истории» как определенной доктрины, Буркхардт предлагает нечто иное: «Мы хотим лишь посоветовать, как изучать историческое в различных областях мира духа… Мы не претендуем на изложение «всемирно-исторических идей», а удовлетворяемся наблюдением фактов» (с. 11). История подразумевает предпринимаемый нами «исторический срез» и «координацию исторических фактов» – проект рассмотрения. Аналитический проект Якоба Буркхардта имеет в виду государство, религию и культуру, взятые в их взаимном отношении, где культура «представляет собой мир движения, мир свободы» (с. 32).
Тип:  Рецензия